С другого берега реки

14 сентября 2015

«Ладога» вновь возвращается к теме сталинских репрессий. Путевой очерк Ирины Безносюк – о растрелянных священниках Кировского (тогда Мгинского) района.

Однажды окунувшись в историю, трудно из нее выбраться. Случилось это, когда мы колесили по местным окраинам, переезжая из деревни в деревню. Цель была одна – увидеть как можно больше. От нашего цепкого взгляда не ускользали даже мелочи, которые местный житель уже не замечает. Видели, как меняется пейзаж, местность, как менялись люди и их характер.

И вот – экскурсия. Я проводила ее для членов одного из петербургских исторических клубов. У них была настоятельная просьба показать «то самое» Петровское городище. Я согласилась. На всем пути по Новгородскому тракту, который пролегает мимо старинных деревень Шальдиха, Петровщина, Лукинское, Никольщина, Замошье, Мучихино и Васильково, я спешила изложить всю историю этой части русской, шведской и снова русской земли.

Все внимательно следили за рассказом. Когда я подошла к 27 июня 1617 года, слушатели уже почти видели, как на противоположном берегу реки Лавы, на котором находилась русская пограничная застава, нас ожидают 17 ботов для перевоза. После обеда в 4 часа навстречу нам выплыл пристав с 15-ю богато одетыми русскими. Все заметили, что русские гребли чрезвычайно медленно, явно демонстрируя свое значение и достоинство, потом и вовсе остановились. За это время шведский посол один проплыл почти половину реки. Когда обе стороны были друг от друга на расстоянии весла, русский пристав выступил вперед и начал читать: «Великий Государь и Царь Михаил Федорович, Самодержец Всероссийский…» Далее был произнесён весь титул Московского царя и перечислены все указания царя в отношении господ Королевских послов. По окончании церемониала мы заглянули даже в маленькую комнату в доме одного дворянина на противоположном берегу реки. Ее потолок был сильно закопчен от дыма, и в ней было страшно натоплено, хотя, как уже говорилось, был июнь. Нас угостили пряниками и преподнесли несколько чарок очень крепкой водки. На столе из угощений был только мед. Послы явно воротили от него нос, поднося для виду к губам и передавая дальше по кругу. Тем не менее пирушка длилась не менее часа, после чего Королевские послы разместились на двенадцати ботах и отправились вниз по течению в Новгород, сопровождаемые тремя ботами русских со знаменами и барабанами…

Когда открылись двери автобуса, взору туриста, зачарованного рассказом, предстал только каньон реки Лавы – в величии и грандиозности замысла Всевышнего. Для коллекционера впечатлений это не так уж и мало. Высота каньона 45-50 метров. Его можно сравнить с 16-этажным домом. Обнаженные пласты известняка, окаменелости Силурийского и Девонского периодов, раковины моллюсков, трилобиты… Но я, кажется, отвлеклась. Историки-профессионалы, проявляя детскую нетерпеливость, стали искать в земляных насыпях невидимые входы в невидимые пещеры. Чье-то воображение дорисовало фортификационное сооружение времен Петра. Кто-то, продолжая находиться под впечатлением от рассказа, провожал господ Королевских послов, и я уверена, что он даже слышал бой русских барабанов и отчетливо видел развевающееся на древке полотнище русского знамени. Но чем ближе мы подходили, тем меньше мы видели и тем больше было наше разочарование.

Такова преамбула данного очерка: «лицом к лицу лица не увидать».

 

Там воздух чист и небо близко

Выбрав местом посещения богатые историей земли на противоположном берегу реки Лавы, мы отправились дальше вдоль берегов, омываемых холодными мутными водами, имея конечной целью остановку в Кобоне. Эта деревня сохранила свое исконное название, которое она носила еще 500 лет назад, когда насчитывала в себе только один двор. Подобных деревень в погосте было 95 со 127-ю дворами, объединенных одним административным делением под названием «Городенский погост Ладожского присуда Водской пятины». Это был 1500 год.

Именно с тех пор началось развитие этого края. И именно с тех пор центрами культуры и духовного развития стали самые древние в нашем уже понимании церкви в Вероле, Кобоне, Черном, Песоцком, Теребужках и Сари.

Но могучая поступь Петровских преобразований должна была пройти именно по этой земле. Почему? Оставим внешних врагов: побитые Петром шведы «томились» в то время в Соликамске, Тобольске, Илимске или Томске. Немалым был счет городов и поселков, разбросанных вдоль берегов Лены, Камы, Енисея, где «отбывали срок» пленные шведские офицеры «в изобилии, и где они могли прожить даже малыми деньгами и наслаждаться всею вольностью, каковою могут пользоваться находящиеся в их обстоянии люди». Так заметил их соотечественник и современник. К тому же, что было немаловажно, пленные офицеры способствовали просвещению местных жителей наукой и художествами, о которых те до прибытия шведов и представления не имели.

А вот внутренний враг рисовался Петру куда опаснее внешнего. Он не давался в руки, убегал в болота, сжигал сам себя. Этот враг ничего не требовал, но отстаивал только одно – традиционный восьмиконечный крест и традиционную веру отцов. Помимо церковных преобразований, здесь была примешана еще и политика, поэтому даже в самое толерантное по отношению к «внутреннему врагу» время правления Екатерины II горели не только люди, но и церкви. В связи с этим истории велено было забыть о существовании «старинных» церквей в Вероле, Кобоне, Черном, Песоцком, Теребужках и Сари, так как именно в этих местах было массовое скопление защитников традиционной веры. На месте «сгоревших от зажженной свечи» церквей построят новые. Их освятят «новые» церковные власти, там будут служить по новым книгам перед иконами нового письма. Священники как-то сразу потеряют доверие местного населения, разве что за редким исключением. Чудом спасенные иконы древнего письма или священные сосуды обретут покой среди интерьера новых церквей и даже станут предметами поклонения. Но, несмотря даже на это, приход насильно будут загонять в церкви, а в ежегодных отчетах епархиальному правлению появятся неутешительные фразы: «Усердием к церкви народ не отличается. В иной воскресный день не бывает в храме ни единого человека, а приходят только в самые большие праздники. При Богослужении некоторые участвуют в пении, но к чтению навыка не имеют». Но тогда, в 60-е годы 18 века, наряду с вышеупомянутыми горели ещё церкви в Зеленецком монастыре, в Лавнии, Коростыни, Псиже, Волтошино, Пала, Раменье. Порой они горели вместе с деревнями, чаще – с десятками и сотнями людей, малых и старых, которые добровольно принимали огонь как избавление от непосильной для человека ноши – истязаний и пыток за неповиновение новой религии.

 

Кобона

И вот мы в Кобоне. Чтобы наглядно рассказать группе ученых о замечательном прошлом этой многострадальной земли, и особенно о людях, которые эту историю творили, мы сразу отправились туда, «где воздух чист и небо близко». Это уже был 20 век. Кобона разрослась до завидных пределов, подчиняя себе уже с десяток деревень и более полутысячи дворов. Количество жителей всей волости можно было приравнять к заселенности двух девятиэтажек архитектуры восьмидесятых. Потребности населения удовлетворялись на уровне промышленного райцентра: здесь предлагалась работа и отдых, а с любыми покупательскими нуждами ходили в торговые ряды с названием «ярмарка». И, как в любом районном центре, недалеко от рыночной площади на правах свободы выбора стоял храм. Он заметно отличался от своего недавнего предшественника. Построенному на еще не остывшем пепелище, ему придали модный стиль, внешние стены покрасили в белый цвет, а центральную часть, как в память о былом величии, увенчали декоративным пятиглавием. Обновленному снаружи, ему удалось-таки воссоздать традиционное убранство внутри, выразив свою суть в настенной живописи, росписях и оформлении иконостасов, «характерных для православных церквей 19 века».

Итак, век 20-й, 4-е десятилетие. Кобона. Развернувшиеся там события напомнили нам год 1815-й, когда всех жителей деревни разбудило ослепляющее зарево – это горел сам Николай угодник, Святитель и Чудотворец, храм Божий, пятиглавый. Собравшись на Соборной площади, жители деревни сквозь слезы наблюдали, как пламя перешло на колокольню, поедая венец за венцом, и наконец у всех на глазах рухнул, издав неземной звук, Вечевой, похоронив свой голос в пламени пожара.

– Добра не жди, – разнеслось в тот час по толпе.

Ураган, много лет бушевавший над всей страной, обрушил свою мощь на маленький рыболовецкий колхоз в память «XIII-й годовщины Октября». Тогда по всей стране, по всем областям хозяйства он производил небывалые опустошения: огромное количество мирян уходило из жизни, но в подавляющем большинстве уничтожалось русское духовенство. Были закрыты или снесены 95 процентов церквей, существовавших еще в 20-е годы. От священников требовалось одно – легализация приходской жизни, читай между строк – фактическая подконтрольность правителю. Поводов придраться к ним находилось много, цель же была одна. Можно приписывать меры по борьбе с «неподчинившимися» имени конкретного руководителя, в чье время они принимались. Но не буду рассеивать внимание читателя. Не важно – знать или не знать его имя, важно не забыть, что все новое – хорошо забытое старое. Так что указы, в свое время принятые Петром по борьбе с «внутренним врагом», имели последователей не только в лице всех без исключения престолонаследников. Ровно через два столетия, год в год, они возымеют такое действие, какое оказывают новые дрожжи на старую закваску. Таковыми были меры убеждения и вразумления, позора и посмеяния, управления и надзора, и наконец, меры наказаний и казней. Те, кого настигала последняя мера, неминуемо проходили и через первые три.

 

Поп на колокольне

Шел июнь 1936-го. В Кобоне по домам обсуждались «выходки» местного попа. Прошлой ночью на колокольне неизвестно кем был повален крест, в результате чего оторвался лист кровельного железа. Столпившись вокруг храма, народ наблюдал, как поп преодолевает метр за метром покатой крыши колокольни, чтобы закрепить оторвавшийся лист.

Детство, воспитанное на «Безбожнике» или «Красной деревне», приобретало зрелые формы. Над попами уже не смеялись, вроде «марксизму-ленинизму помолимся», как это было в 27-м. Теперь уже все церковное считалось анахронизмом, религия – ядом, поп – врагом. «Церковники пытаются отравить ядом религии наших детей! Дадим отпор враждебной работе церковников!» – такие лозунги появятся меньше, чем через год, в мае 37-го. Но это в Ленинграде. А деревня продолжала жить по инерции, делясь антирелигиозными анекдотами, скрывая от соседей иконы, посылая за священником в особых случаях. Но только в силу инерции. Всего через пару лет под сводами Никольского храма отзовется эхом стук лошадиных копыт, а многочисленные лики святых будут охранять там высыпанное с телеги колхозное зерно.

А пока только 36-й. В деревне – постоянное присутствие страха, собранные фанерные чемоданчики с тем, что надеть и что обуть, беспокойные ночи, стук в окно и казенное: «Одевайтесь, пошли» на вопрос: «Что такое?». А еще многочисленные фонарики, которые в том году зажгли в Великую Субботу 11 апреля над церковными воротами, и натянутое кумачового цвета полотнище со звездами, которые горели как на небе. И поп, ходящий с иконами по домам.

…Для того чтобы говорить дальше о священнике Кобонской церкви, стоит в двух словах нарисовать его словесный портрет. «Осмеливаюсь просить Вас, Ваше Преосвященство, определить меня на вакансию священника в село Черное, Новоладожского уезда. Близость этого села к дому стариков-родителей даст мне возможность при нужде оказать им помощь и успокоить в дни старости их». С этого «покорнейшего прошения» управляющему Санкт-Петербургской епархией епископу Нарвскому Никандру 13 ноября 1912 года начал свое служение в глухой, никому не известной село-черновской церкви только что окончивший полный курс Духовной семинарии Яков Дмитриевич Чулков, 22-х лет.

Священник в селе – это зеркало времени. История естественным образом отбирает себе сынов, и в результате «на поверхности» оказываются люди, наиболее ярко и полно отражающие эпоху. Для кого Церковь – не ярмарка, тот поймет значение апостольского преемства, наложенного епископом Гдовским Вениамином и митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Владимиром на новорукоположенного священника Иакова Чулкова в январе 1913 года. Для всех было понятно, что этот священник рукоположен в иерейский сан «для славы Божией и спасения душ, с искренним намерением послужить святой Церкви, как святых Отцев правила, церковные Уставы, Духовный Регламент и Его Императорского Величества указы повелевают». Но для всех еще оставалось тайной, что он разделит участь этих двух митрополитов – Вениамина и Владимира, только годами позже.

Пять зарезанных коров и одна живая

К Черновской церкви мы больше возвращаться не будем. После трех арестов, начиная с 1927-го года, и отбывания полугодового срока «принудительных работ с конфискацией имущества» Якова Чулкова переместили в Кобонскую Никольскую церковь. Так выглядела одна из мер «убеждения и вразумления». Для священника, давшего клятву перед святым Евангелием не оставлять приход без особых на то причин, это было преступлением. Но еще большим преступлением было бы пойти на духовный компромисс и согласиться с определенными требованиями в ОГПУ. За 10 лет, с 27-го по 37-й, будут закрыты почти все церкви, где служат те самые 95 процентов «не согласившихся», которые будут охранять церковные Уставы и правила святых Отцов, но уже ценой своей жизни.

Кто искренне думает, что попов вызывали в «органы» для того, чтобы они отреклись от Христа, тот ничего не знает об истории русской церковной смуты в 20 веке. Но кто думает, что соглашение с определенными требованиями в ОГПУ – это еще не есть отречение от Христа, тот вообще ничего не знает о Церкви. Потому что, как упоминалось выше: «участвовать в пении при Богослужении, и иметь навыки к чтению» – это «две большие разницы».

Но вернемся к нашей теме. В конце зимы 1930-го года на президиуме Кобонского сельского совета совместно с представителями «Группы бедноты» решался вопрос о поставке мяса государству. Какое там сельское хозяйство на заболоченной земле, или какое «мясо государству» при такой постановке дела? Еще в 29-м, во время голосования по поводу создания в Кобоне сельскохозяйственного или рыболовецкого колхоза, смелости высказаться против первого хватило только у члена сельсовета Петра Исакова. А тогда, в конце зимы 30-го, нашли выход из положения: все «единогласно» указали пальцем в сторону приусадебного хозяйства своих же многодетных односельчан, которые держали «мясо» в виде крупного рогатого скота. Всех было шесть коров, в том числе и Петра. На следующее утро в райцентр был отправлен грузовик. На нем мычала только одна корова – и эта корова была местного попа. Пять же других хозяева зарезали ночью. Кто их предупредил? Тот, чья корова мычала.

Всего несколько эпизодов из жизни, оставшихся в памяти односельчан, и понимаешь, что самое важное в биографии Кобонского священника уже навсегда останется «за кадром». Так, наверное, и должно быть. Чем дороже сокровище, тем глубже оно спрятано. Так еще больше ценишь то, что осталось в памяти. Многочисленным современникам Якова Чулкова, вынужденным на протяжении двух лет, 1936-1937 годов, давать свидетельские показания против «местного служителя культа», врезался в память день 6 мая, когда тот ходил по деревне, окропляя дома и живность. За месяц до празднования дня святого Егория Кобонского попа предупредили письмом из райцентра, что крестным ходом, согласно инструкции отдела по делам культов, ему идти не положено. «Ходил и ходить буду!» – таков был ответ. Не нарушить инструкцию человеку, рукоположенному в иерейский сан «для славы Божией и спасения душ», было невозможно. А случаев, ведших к нарушению подобной инструкции, в приходской деятельности священника «предоставлялось» много. Тем самым завершались предупредительные меры «управления и надзора». Наступил черед мер «наказаний и казней». 21 июля 1937 года во Мгинском РОНКВД Иакову Чулкову об этом напомнили в последний раз.

 

Нас могут услышать!

…Мы подошли к ноябрю 1937-го. Многострадальная Кобона! Дальше земли уже нет, там стихия воды, непредсказуемая и спасительная. Церковь святого Николы с участком заросшей земли, выпотрошенный огород и лес. Обязательно у местных храмов рядом лес: чтобы незаметно из него выйти или в него скрыться? Из серой деревянной, больше похожей на сарай, церковной сторожки выходят две девушки. Одна из них, что постарше, лет пятнадцати – дочь местного священника; другая, со светлыми косичками – дочь Лавровского попа Николая Дубенского, Шурочка. Вместе со своей сестрой Ольгой и маленьким еще Валькой она живет у Чулковых с той поры, как в Лаврово закрыли школу. Если говорить точнее – Дубенские гостят по выходным, когда закрываются двери Кобонского интерната. У Чулковых своих шестеро, но Нина, Саша и Павел работают в городе и живут уже самостоятельно. Шурочка вопросительно смотрит на человека у калитки.

– Папа?

Отец подзывает дочь. Быстро попрощавшись с Зоей, Шурочка бежит к отцу, берет его под руку. Она не понимает, почему они идут в противоположном от школы направлении, ведь так дальше и дольше. Отец ей что-то говорит, предупреждает, даже просит. Но почему именно сейчас, в понедельник, да еще утром? И почему он все время повторяет: «Доченька, учись»? А она: «Папа, что с тобой?» А он: «Ничего, ничего». Так долго он еще никогда ее не провожал. Прощаясь, перекрестил и поцеловал в лоб. Может, это связано с его поездками во Мгу? Возвратившись оттуда в последний раз, он, помнится, сказал маме: «Меня скоро заберут». А в четверг утром деревенские мальчишки забежали в интернат: «Шурка, твоего папу увезли!»

Ленинград. Лиговка. Кухня коммунальной квартиры. Тихо. Все в ожидании звонка в дверь. В 35-м, когда папу вдруг перевели из Шереметьевской церкви в Путиловскую, Лиза Чернова перебралась к тетушке в Ленинград – так ближе на работу. На утренние городские поезда надеяться нельзя: могут опоздать или вообще не прийти. За малейшее опоздание на работу – вызывают на собрание и отчитывают, грозятся увольнением. Начальник хоть и добрейший человек, но «печать» поповской дочки даже ему мешает быть объективным. Наконец звонок!

– Папа, тебя не узнать!

Волосы и борода у отца коротко подстрижены. Вместо привычной одежды – пальто, напоминающее солдатскую шинель. Они о чем-то долго говорят с мамой на кухне, потом он подзывает дочь, крепко прижимает к себе и шепчет ей на ухо:

– Дети, отрекитесь от меня.

Такого отца Лиза запомнит на всю жизнь, и еще – его ладонь на спине.

 

…Год 2005-й. Трясущимися от волнения руками Зоя открывает дверь. Мы входим в купчинскую двухкомнатную квартиру. Ничто не бросается здесь в глаза – ни черно-зеленый квадратами линолеум в прихожей и на кухне (кто жил в советских коммуналках, тому знакомы эти цвета), ни крашеная синей масляной краской неровная поверхность стен, ни «шифонэр» с зеркалом, ни сервант со стеклянными рюмочками. На кухне – отдельно висящая железная эмалированная раковина, газовая плита и деревянный стол с двумя выдвижными ящиками для ножей и вилок, еще пакетик лаврушки в одном из них. За этим столом, мы и ведем беседу. Ничего лишнего, даже грязи. А еще запах клеенки на столе и шум улицы через открытую форточку. На столе у нас миска для чая – это хозяйке, потому что два единственных бокала в доме, предназначенных для матери и дочери, достались гостям.

Вопросы у меня, как всегда подготовлены заранее. Ведь столько лет ушло на переписку и работу в архивах Госбезопасности, на поиски знакомых и родственников тех самых попов из Кобоны, Лаврово, Веролы, Черного, Назии, Лукинского, Путилово, которых в ту ноябрьскую ночь, как всегда после предупредительного света фар на стенах комнаты, стука в окно и «одевайтесь, пошли» – всех, как корова языком. И вдруг такая удача – дочка Чулкова, помните, та самая пятнадцатилетняя девушка, которая еще с Шурочкой Дубенской выходила из деревянного дома у церкви святого Николы?! Сразу после знакомства с Зоей по телефону я постаралась, как обычно, тщательно расписать наш предположительный разговор. В мои планы входило узнать о двух последних годах жизни ее отца в Кобоне. Ведь, исходя из существа дела, не было ни доносов односельчан, ни оговоров. Конечно, я предполагала, что девочка вряд ли помнит то, что интересно мне, да и вряд ли она вообще осознавала все, что происходило в ее семье. Но ведь пятнадцать лет жизни должны были оставить в памяти подростка неизгладимые воспоминания об отце.

Мой первый вопрос незапланированный:

– Зоя, каким Вы запомнили папу?

– Я дядю Яшу совсем не помню…

Так выглядит последняя мера: стреляли не в голову, нет, а в сердце, чтобы даже не оплакивали. Остальных держали в неведении, подкармливая легендами, да мифами, да лжесвидетельскими показаниями. И все же с Зоей разговор получился, только все время она просила нас об одном – говорить как можно тише, а то нас могут услышать.

 

В качестве эпилога

Наша экскурсия подходила к концу. Мы стояли на краю обрыва. Под нами протекала Лава, а за ней – такой же обрывистый берег. Кто-то из группы продолжал еще вглядываться в холодные мутные воды Сатманского залива. Что отличает людей образованных – они умеют не только слушать, но и задавать вопросы. И первое, что я услышала: «Так кто же смог остаться из «святых Отец правил и церковных Уставов» защитников?» Но это уже тема другого очерка, проблемного, а за рамки жанра выходить не принято.

 

Ирина Безносюк

 

В подготовке материала использованы воспоминания местных жителей от 2005 года: Лангова А.С., Дубенской А.Н., Черновой Е.Н., Чулковой З.Я., хранящиеся в личном архиве автора. А также воспоминания Сташиной В.К. от 2014 года из личного архива Павла Крюкова, материалы из личных дел священников, хранящихся в историческом архиве и архиве ФСБ. Фотографии  – из личных архивов автора и Павла Крюкова.

 

Подписи к фотографиям к статье:

1. Яков Дмитриевич Чулков. Фото 1912 года.
2. Николай Александрович Чернов. Фото 1937 года.
3. Николай Васильевич Дубенский. Фото 1937 года.
4. Кобона, Мгинский район. Фото довоенное.
5. Церковь Св. Николая Чудотворца. Фото довоенное.

Вернуться к списку Общество